Кирилл Усанин - Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

Уставшие, поднялись на-гора, наскоро помывшись, собрались в раскомандировке. За окном — ночь, в вестибюле погашены огни, горит свет только в коридоре да у них на участке.

Поднял трубку Василий, позвонил начальнику участка. Василий Иванович будто ждал, тут же подал голос, выслушал и тихо, но каждый слышал, сказал:

— Выходите с утра.

— Как это с утра? — Кто-то взглянул на часы: — Через пять часов?

— А когда же отдыхать? Вчера не спали, сегодня опять.

— Найдут людей, незаменимых нет.

— А ну, Василий, звони Котову: не согласна, мол, бригада — и баста.

Анатолий Гусев потянулся к трубке, сам решил позвонить, но Василий руку положил на его ладонь.

— Подожди, подумать надо.

— А чего ждать, чего? — не выдержал, закричал Анатолий Гусев. — Скажи нам, бригадир!

— Да, скажи нам, Вася, ждем.

Мы были несправедливы тогда к нему, будто он был в чем-то виноват, будто он должен был решить за нас, как нам поступить дальше. Не подумал никто, что ему куда тяжелее, чем нам. Даже лучший друг его Анатолий Гусев не сдержался, а что спрашивать с остальных? «Ведь правы же они все, — думал, наверно, в те минуты Василий. — Поднять трубку и позвонить Котову: пусть сам решает». Ждут ребята, и я жду: как поступит Василий, что скажет?

Ничего не сказал Василий, вышел из раскомандировки и лег в вестибюле на лавку. Ясно было, бригадир остается, пусть каждый решает, как ему поступить.

— Эх! — махнул рукой Ганин. — Цепь от электропилы возьмете в номере, а я домой пошел. Хватит, надоело. — И не оглядываясь заторопился из раскомандировки.

И пошли за ним остальные. Куда — домой или в вестибюль, чтоб где-нибудь в укромном местечке прилечь на скамью? Я не вышел из раскомандировки, голову склонил на стол, забылся.

Разбудил меня резкий телефонный звонок. Поднял голову — сидят напротив Гусев, Заболотнев, Ерыкалин. Кто-то и позади меня сидит, но некогда повернуть голову, так как взял трубку Василий Бородин, слушает, что говорят ему.

— Директор шахты потревожил, — сообщил бригадир. — После работы к себе на разговор приглашает.

— Давно бы пора.

— На одну совесть нечего бить.

— Нам такая жизнь ни к чему.

— Пусть он без жены две ночки не поспит, как жена-то взглянет, а? — это уже голос Червоткина.

И снова зашумели, но шум этот был не вчерашний — раздраженный, а другой совсем — деловой, уверенный.

Подходили другие ребята, опоздавшие к смене, последним пришел Михаил Ганин.

— Явился не запылился. А мы-то уж подумали, что жена тебя придавила к стенке шибко, а ты ничего, еще молодцом, — засмеялся Червоткин, не скрывая ни перед кем своей радости.

Да, шли мы в то утро снова все вместе, как всегда, шли уверенные, что если не сегодня, так завтра обязательно, во что бы то ни стало, выведем участок из прорыва.

…И опять остановка. Но не заспешил вниз горный мастер, дал условный сигнал машинист шахтных машин: кончился порожняк, можно и отдохнуть.

Сдвинулись ребята в кружок, и уже кто-то зашуршал бумагой — доставал тормозок, предлагал тому, кто находился поближе, и Николай Червоткин уже рассказывал про какого-то Морозку:

— Иду я как-то с работы, смотрю — притулился кто-то к пускателю, фуфайкой закутался, даже головы не видать, посапывает. Мимо прошел — никакого внимания к моей особе. Вернулся я, снова прошел. И опять никакого внимания. Что за черт, думаю, уж не медведь ли залег тут на спячку? Кинул камешек — не ворохнется даже. А цепь брякает — бряк-бряк, а он, значит, свое продолжает — храп-храп. И это среди бела дня? Возмутился я тут окончательно. Дай, думаю, проверю. Не поленился, выключил конвейер, и вдруг в тишине наступившей басом так кто-то говорит: «Не балуйся, включи». Я аж подпрыгнул, такого совсем не ожидал. «Ты что, не спишь, что ли?» — кричу ему больше от испуга. «Да нет, холодно мне», — и поежился. У меня тут и вывались с языка: «Эх, Морозка ты!» Так и прилипло к нему это словечко — Морозка да Морозка.

— Уж не Востряков ли был? — полюбопытствовал кто-то.

— Так ведь не разобрал, ребята, лица своего он мне не показывал, — простодушно согласился Червоткин и первым же засмеялся.

«Ох уж этот Червоткин, уморит так уморит, — подумал я, пытаясь вспомнить хотя бы одну побасенку тех лет, да так и не вспомнил. — Да разве важно это.

Главное — веселый он человек, с таким всегда легко и просто».

А он уже подсел ко мне, пристал с вопросами, но мучал недолго, так как вспомнился ему какой-то анекдот, и снова его понесло, понесло, и не умолкал он до тех пор, пока не включили конвейер.

— Кончай, Червоткин! — звал его Стольник.

— Трошка осталась, трошка.

— Сам ты трошка, — ворчал Ярослав и сам уже поднимал огниву.

— Вот напарник какой, не дает слова сказать!

И вот уже он подскочил к Стольнику, помог приладить к огниве стойку, ударил обушком — не расстается пока еще с надежным оружием своим шахтер, еще пригодным на всякий случай! — раз, другой. Порядок, будет стоять.

А уголь уже тек по рештакам, шел комбайн, спокойно и ровно, мелькали в сильных руках ребят лопаты, огнивы и стойки… Продолжалась работа.

А потом я сошел с бугра, который был когда-то шурфом, и напрямик, через поле, по твердому посеревшему насту, пошел навстречу поселку, навстречу шахте. И волнение мое не приутихало, и уже казалось, что не будь позади прожитых мною лет в далекой от этого края Москве, было бы все не так, как сейчас, и не испытывал бы я то, что приходит со временем, уже повзрослевшему.

Шахта все ближе, уже видны подъездные пути к эстакаде, уже стремительней вращенье шкива копра, уже отчетливей, до последнего стука, улавливаешь разноголосые звуки. Еще немного, осталось миновать длинный механический цех, — и я вышел к быткомбинату.

Конечно, мне хотелось еще в то субботнее утро застать бригаду в раскомандировке, но уже был час, когда все шахтеры спустились в шахту и уже приступили к работе, а те, кого они сменили, еще только идут к клети, и потому встретило меня затишье, пустые коридоры и пустой вестибюль, и закрытые раскомандировки, и только проходили мимо редкие, но все незнакомые люди, и я, как бывало и раньше, прильнул глазами к настенным объявлениям и плакатам, стараясь хотя бы через них вникнуть в рабочую жизнь шахтеров, и вот остановился вдруг, удивленный и даже немного растерянный, перед целой, во всю длину правой стороны вестибюля, «картинной галереей» портретов и сразу же увидел его, Василия Бородина. Да, несомненно это был он. Через все несовершенство художника («Кто он?» — уже думал я) угадывался в этой слегка неестественной позе сидящего на фоне чего-то темного тот характерный только для Василия Бородина простой профиль.

Пока я поднимался на третий этаж, в мастерскую художника, я припоминал только что услышанную мной фамилию: Козлов Алексей Афанасьевич. С этим именем было что-то уже связано, и связано радостное. Я помнил, что всю жизнь этот человек прожил безвыездно в родном городе, а его картины из жизни шахтеров занимали не раз почетное место на выставках самодеятельных художников.

Да, ошибки не было, это был тот самый художник. Невысокого роста, худой, он выглядел молодо в коротком выцветшем халате, и встрече был рад, и охотно рассказывал обо всем, о чем я спрашивал его, и, конечно, о том, как он рисовал портрет Бородина.

— Четыре дня он ходил сюда, в мастерскую. Замечательный парень. А главное — простой. И эту простоту души его я и хотел выразить. Даже не верилось, что он — такой молодой, только что переступивший порог тридцатилетия, — уже так знаменит, на весь город, на всю область. Я даже как-то не выдержал, поинтересовался, а он засмеялся и просто сказал: «Я и сам не верю в это». А ведь он был бригадиром того участка, который на нашей Двадцать второй шахте установил совсем недавно рекорд. Замечательный рекорд. Тут настоящий праздник был. Телевидение, радио, пресса областная — и все, в общем, такое… Да вы это и сами узнаете.

«Да вы это и сами узнаете», — сказал мне Алексей Афанасьевич в то субботнее утро, а был уже понедельник, уже кончалась рабочая смена, а я еще не услышал, чтоб кто-нибудь из бригады сказал мне о рекорде. А он был, и я уже прочитал все, что писали в газетах.

И мне было грустно, что все это, называемое сейчас рекордом, проходило без меня и только можно представить, можно только прочитать, спросить. «Неужели мне осталось только это?» — подумал я с грустью, и все же я с ними, успокоил себя, я был с ними и тогда, в тот праздник, который был тоже и со мной. Я жил с ними всегда, все это время, и мой путь и путь учителя моего и друга Василия Бородина скрещивались, и это я тоже чувствовал всегда и понимал еще острее, когда приезжал в родные края. «Как они там, в шахте», — думал я в такие минуты.

Когда я сдавал свой первый экзамен по истории Древней Руси: «И ныне, господа, отци и братья, оже ся где буду описал или переписал или не дописал, — чтите, исправливая бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод, не дошел…» — Василий Бородин был награжден почетным знаком Шахтерской славы. Когда же я с обостренным чувством вчитывался в ленинские строки, преисполненные силы великой, Василий Бородин был избран почетным гражданином города и в тот же год стал человеком государственным — депутатом областного Совета. Когда же мне вручили новенький диплом выпускника института, Василий Бородин был награжден орденом Трудового Красного Знамени.